В марте 1995 у меня был диагностирован рассеянный склероз. Тогда это было похоже на смертный приговор, но мне повезло, ведь вокруг была любящая семья, друзья и даже государство (я имею в виду моральную поддержку, деньги и медицинское обслуживание).
В 2009 Палатой лордов мне была дарована возможность окончить свою жизнь с чьей-либо помощью, поскольку моё существование было невыносимо. Как бы странно это ни звучало, возможность закончить жизнь оказалась для меня возможностью жить, наслаждаться жизнью пока я могу. Через несколько лет после этого исторического момента моя жизнь была воистину прекрасна; я проводила время с мужем, ужинала с друзьями, путешествовала по Британии и другим странам (ну, до Белфаста я долетела на самолете), и все это не произошло бы без Палаты Лордов и Кейра Стармера (тогда он возглавлял прокуратуру), разрешивших мне прибегнуть к помощи другого человека когда, и если, мне это понадобится. Если бы не это, я бы сама убила себя в 2009, поскольку я не могла попросить о помощи моего мужа, Омара, ведь он бы попал в тюрьму.
Все было неплохо, но мое право не было узаконено; такое может делать только Палата Общин. Но, судя по всему, те, кто был выбран, чтобы представлять народ, скорее рискнули бы нашими жизнями, а не своими должностями, ведь они множество раз отказывались рассмотреть мое прошение, благодаря которому многие бы окончили свою жизнь гораздо менее неприятно. Не стоит давать юристам власть устанавливать правила, по которым мы живем.
В 2012 году я больше не могла самостоятельно забираться в инвалидную коляску и вылезать из кровати, даже при помощи лебедки. В социальных службах решили, что хватит мне тратить их деньги на «приобщение к социальной жизни», то есть на физиотерапевта, благодаря которому я могла передвигаться. Из моей жизни улетучилась вся независимость, и эта самая жизнь стала просто невыносимой.
Руки стали меня серьезно беспокоить, ходить я нормально не могла, так что не спала в кровати; я не хотела просить о помощи, если мне в три часа ночи приспичит в туалет, или же встать тогда, когда все спят. Хотя семья и соседи были великолепны, я все равно ценила свою независимость, а просить о помощи тех, кто всегда рядом, не так уж сложно. Но когда ты просишь кого-то пройти ради тебя сложный путь – это другое дело. Какое-то время мой муж был не в состоянии жить со мной, из-за чего я несколько недель спала в инвалидной коляске. В результате у меня появились огромные пролежни. Если бы я могла открыть упаковку таблеток, или если бы у меня было достаточно денег, чтобы отправиться в Швейцарию или Бельгию, где эвтаназия легальна, я бы уже была мертва.
Я люблю мужа, люблю друзей и не хотела умирать, но минусов в моей жизни стало больше плюсов.
Мой семейный врач оказывал просто поразительную поддержку. Она предпринимала все возможное, чтобы сделать мое состояние приемлемым, а когда эта задумка провалилась, она связалась с прекрасным доктором из близлежащего хосписа, чтобы узнать, могут ли мне там помочь с «другими жизненными опциями». Мой врач не разделяла моего мнения об эвтаназии, но она всегда была готова любым способом помочь мне; большего, как мне кажется, и не нужно от врача.
Доктор из хосписа пришел ко мне домой. Месяцами мы разговаривали о медитации, моей социальной жизни и физиологических нуждах. И мы не нашли ничего, что заставило бы меня жить дальше.
Я постепенно переставала контролировать руки, но, слава Богу, все еще могла говорить. (Хотя, мне кажется, что многие, особенно мой муж, с этим бы не согласились.)
Врач из хосписа привел меня к психиатру, поскольку его беспокоило то, что из-за моего ухудшающегося здоровья и того, что Омар не мог жить со мной по финансовым причинам, у меня началась депрессия. Также он хотел, чтобы я провела несколько дней в хосписе Марии Кюри, где мы пробовали несколько медикаментов, которые должны были улучшить мое состояние.
Об Омаре никто не забыл; медицинские работники, которые пытались понять, как мне жить со своим заболеванием, одновременно с этим старались найти способ, чтобы Омар жил со мной, несмотря на финансовые трудности (что было отнюдь не просто). Если бы в то время я могла принять огромную дозу таблеток, и быть уверенной в результате, или одолжить денег, чтобы отправиться в Швейцарию, я бы это сделала. Я была не в состоянии пользоваться всем тем, что могли предложить нам с Омаром социальные службы и службы здравоохранения.
Все пережитое лишь убедило меня в том, что нужно изменить законодательство и позволить людям прибегать к эвтаназии в случаях, когда жизнь невыносима, но при этом сначала стоит попытаться всеми силами сделать эту жизнь приемлемой.
Бюрократические процедуры, через которые должен пройти человек, чтобы получить доступ к эвтаназии в случае терминальной стадии заболевания, должны отличаться от тех, которые требуются при неизлечимой болезни. Когда человек находится на терминальной стадии заболевания, и ему осталось жить меньше шести месяцев, мы должны убедиться в том, что он не будет страдать в последние дни своей жизни. Но в то же время, если страдания достигнут критической точки, он сможет рассчитывать на эвтаназию и уйдет из жизни с достоинством и на своих условиях.
Если же человек не находится терминальной стадии, а неизлечимо болен (как Тони Никлинсон, Дэн Джеймс или я), мы не должны заставлять их жить еще 20 ужасных лет. Но в то же время мы должны быть уверены в том, что они в состоянии рассматривать все альтернативы, которые может предложить им общество, чтобы сделать их жизнь менее нестерпимой. Если, в конце концов, испробовав все способы, человек все еще не считает, что ему стоит жить, то у него должно быть право на эвтаназию.
Когда началась заваруха с Тони Никлинсоном, я ему очень сочувствовала; в его команде были те же люди из правительства, что и в моей, а мне было известно с каким самоотречением они относятся к жизни другого человека. Во время одного радиоэфира на ВВС, в котором я разговаривала об эвтаназии, в студию позвонила женщина, поддерживавшая Тони из-за того, что сама она была не в состоянии покончить с собой, и хотела, чтобы доктора сделали это за нее. Кровь застыла в моих жилах; если она не могла решиться на это, значит, у нее не было необходимости умирать.
Если человек в состоянии сказать «да, я хочу умереть», только тогда ему может быть даровано это право. Если он может контролировать глазами компьютер, пить, или делать что-нибудь еще, значит, он в состоянии высказать свое нежелание жить – никто не может принять это решение за него.
Словом, мне кажется, что нам необходим закон, разрешающий эвтаназию, но все должно быть сделано по уму. Как минимум два врача должны подтвердить диагноз, необходимо поговорить с семьей и убедиться в том, что они предоставляют всю возможную поддержку, а в дальнейшем смогут сами ее получить – ведь умрет тот, кого они любят. Но, в конце концов, решать должен тот, чья жизнь закончится, и никто иной.
Когда пациент страдает от неизлечимого заболевания, закон должен позволять ему воспользоваться правом на эвтаназию, но только если все остальные варианты исчерпаны.
На этот процесс уйдет как минимум год, однако его продолжительность должна зависеть от того, как долго пациент болеет – чем меньше, тем длительнее процесс, ведь понадобится помощь психиатра, поддержка семьи и друзей, а врачи должны будут рассмотреть все возможные способы того, как можно жить и при этом справляться с грядущими проблемами.
В хосписе Марии Кюри персонал действовал просто великолепно. Они не стали бы поддерживать мои попытки отказаться от еды, но и не настаивали на том, что я должна есть. Они заботились обо мне, и относились с уважением к решениям, которые я принимала. Мне не давали лекарств, которые могли повлиять на мое сознание, так что я в любой момент могла передумать. Я очень усложнила работу тех, кто посвятил свою жизнь облегчению существования и смерти пациентов. Я повторюсь, персонал хосписа не должен был (что вполне логично) помочь мне умереть, нет, все, что от них требовалось – заботиться обо мне, пока я принимала это тяжелое решение и при этом давать мне возможность передумать. За что я благодарна больше всего, так это за поддержку, которую они оказали Омару.
До последней минуты Омар хотел, чтобы я передумала. После своего возвращения с Кубы, он был готов тут же принести все, что я пожелаю, но при этом он не понимал через какие страдания я прохожу. Я всегда плакала, когда он приходил в хоспис, а он думал, что это из-за него. Это ужасно – разбивать сердце любимого человека, и я надеюсь, что когда вы поймете, как я любила Омара, вы удостоверитесь в том, что я не могла жить с этим заболеванием.
Я даже хотела занять денег, чтобы обратиться в иностранную клинику, вроде Dignitas, и один замечательный человек даже предложил мне помощь. Но я понимала, что у Омара могли возникнуть проблемы. Он черный. Хотя по логике вещей его не должны обвинить, Омар все равно боится того, что суд посчитает его виновным. Он сказал, что без меня ему будет тяжело пережить расследование.
Мне кажется, что все вполне прозрачно, однако раньше я не сталкивалась с расизмом. В конце концов, я решила, что отказаться от еды и питья будет слишком сложно и, возможно, это был знак того, что мне надо изменить свое решение. Однако не забывайте о той боли, которую я чувствовала постоянно, о том, как тяжело мне было контролировать свое тело, которое (помимо склероза) было вполне здорово и отчаянно хотело жить. Я трижды находилась в забытьи с температурой. Омар и врачи думали, что я умру, но мое тело продолжало жить против моей воли. После этого я окончательно убедилась в том, что законы надо менять. Не думаю, что закончить жизнь должно быть просто, но тем, кто рядом, это не должно приносить боль и трудности. Самой болезни и так достаточно, и решение не должно быть хуже нее.
В Билле об эвтаназии Лорда Фалконера говорится только о людях в терминальной стадии заболевания, которым осталось жить менее шести месяцев. В их число не попадаю я, покойный Тони Никлинсон, сэр Терри Пратчетт и многие другие. Я боюсь, что, не смотря на то, что, будучи богатым, образованным и уверенным человеком, такой закон разработать несложно, он не дарует подходящего решения для людей вроде меня.
Да, Билль надо принять, но он недостаточно хорош. Те, кому необходимо лучшее решение, будут умирать в муках. У нас есть великолепная возможность создать закон, который будет прекрасно соответствовать 21 веку, а за следующие 10 лет будет пересмотрен. Билль не помог мне. Надеюсь, что другие преуспеют там, где меня постигла неудача, и скоро в Британии появится правильный закон об эвтаназии. Тогда никому не придется так тяжело трудиться ради того, чтобы выбирать, как закончить жизнь.
Оригинал: http://www.independent.co.uk/news/people/debbie-purdy-righttodie-campaig…
В марте 1995 у меня был диагностирован рассеянный склероз. Тогда это было похоже на смертный приговор, но мне повезло, ведь вокруг была любящая семья, друзья и даже государство (я имею в виду моральную поддержку, деньги и медицинское обслуживание).
В 2009 Палатой лордов мне была дарована возможность окончить свою жизнь с чьей-либо помощью, поскольку моё существование было невыносимо. Как бы странно это ни звучало, возможность закончить жизнь оказалась для меня возможностью жить, наслаждаться жизнью пока я могу. Через несколько лет после этого исторического момента моя жизнь была воистину прекрасна; я проводила время с мужем, ужинала с друзьями, путешествовала по Британии и другим странам (ну, до Белфаста я долетела на самолете), и все это не произошло бы без Палаты Лордов и Кейра Стармера (тогда он возглавлял прокуратуру), разрешивших мне прибегнуть к помощи другого человека когда, и если, мне это понадобится. Если бы не это, я бы сама убила себя в 2009, поскольку я не могла попросить о помощи моего мужа, Омара, ведь он бы попал в тюрьму.
Все было неплохо, но мое право не было узаконено; такое может делать только Палата Общин. Но, судя по всему, те, кто был выбран, чтобы представлять народ, скорее рискнули бы нашими жизнями, а не своими должностями, ведь они множество раз отказывались рассмотреть мое прошение, благодаря которому многие бы окончили свою жизнь гораздо менее неприятно. Не стоит давать юристам власть устанавливать правила, по которым мы живем.
В 2012 году я больше не могла самостоятельно забираться в инвалидную коляску и вылезать из кровати, даже при помощи лебедки. В социальных службах решили, что хватит мне тратить их деньги на «приобщение к социальной жизни», то есть на физиотерапевта, благодаря которому я могла передвигаться. Из моей жизни улетучилась вся независимость, и эта самая жизнь стала просто невыносимой.
Руки стали меня серьезно беспокоить, ходить я нормально не могла, так что не спала в кровати; я не хотела просить о помощи, если мне в три часа ночи приспичит в туалет, или же встать тогда, когда все спят. Хотя семья и соседи были великолепны, я все равно ценила свою независимость, а просить о помощи тех, кто всегда рядом, не так уж сложно. Но когда ты просишь кого-то пройти ради тебя сложный путь – это другое дело. Какое-то время мой муж был не в состоянии жить со мной, из-за чего я несколько недель спала в инвалидной коляске. В результате у меня появились огромные пролежни. Если бы я могла открыть упаковку таблеток, или если бы у меня было достаточно денег, чтобы отправиться в Швейцарию или Бельгию, где эвтаназия легальна, я бы уже была мертва.
Я люблю мужа, люблю друзей и не хотела умирать, но минусов в моей жизни стало больше плюсов.
Мой семейный врач оказывал просто поразительную поддержку. Она предпринимала все возможное, чтобы сделать мое состояние приемлемым, а когда эта задумка провалилась, она связалась с прекрасным доктором из близлежащего хосписа, чтобы узнать, могут ли мне там помочь с «другими жизненными опциями». Мой врач не разделяла моего мнения об эвтаназии, но она всегда была готова любым способом помочь мне; большего, как мне кажется, и не нужно от врача.
Доктор из хосписа пришел ко мне домой. Месяцами мы разговаривали о медитации, моей социальной жизни и физиологических нуждах. И мы не нашли ничего, что заставило бы меня жить дальше.
Я постепенно переставала контролировать руки, но, слава Богу, все еще могла говорить. (Хотя, мне кажется, что многие, особенно мой муж, с этим бы не согласились.)
Врач из хосписа привел меня к психиатру, поскольку его беспокоило то, что из-за моего ухудшающегося здоровья и того, что Омар не мог жить со мной по финансовым причинам, у меня началась депрессия. Также он хотел, чтобы я провела несколько дней в хосписе Марии Кюри, где мы пробовали несколько медикаментов, которые должны были улучшить мое состояние.
Об Омаре никто не забыл; медицинские работники, которые пытались понять, как мне жить со своим заболеванием, одновременно с этим старались найти способ, чтобы Омар жил со мной, несмотря на финансовые трудности (что было отнюдь не просто). Если бы в то время я могла принять огромную дозу таблеток, и быть уверенной в результате, или одолжить денег, чтобы отправиться в Швейцарию, я бы это сделала. Я была не в состоянии пользоваться всем тем, что могли предложить нам с Омаром социальные службы и службы здравоохранения.
Все пережитое лишь убедило меня в том, что нужно изменить законодательство и позволить людям прибегать к эвтаназии в случаях, когда жизнь невыносима, но при этом сначала стоит попытаться всеми силами сделать эту жизнь приемлемой.
Бюрократические процедуры, через которые должен пройти человек, чтобы получить доступ к эвтаназии в случае терминальной стадии заболевания, должны отличаться от тех, которые требуются при неизлечимой болезни. Когда человек находится на терминальной стадии заболевания, и ему осталось жить меньше шести месяцев, мы должны убедиться в том, что он не будет страдать в последние дни своей жизни. Но в то же время, если страдания достигнут критической точки, он сможет рассчитывать на эвтаназию и уйдет из жизни с достоинством и на своих условиях.
Если же человек не находится терминальной стадии, а неизлечимо болен (как Тони Никлинсон, Дэн Джеймс или я), мы не должны заставлять их жить еще 20 ужасных лет. Но в то же время мы должны быть уверены в том, что они в состоянии рассматривать все альтернативы, которые может предложить им общество, чтобы сделать их жизнь менее нестерпимой. Если, в конце концов, испробовав все способы, человек все еще не считает, что ему стоит жить, то у него должно быть право на эвтаназию.
Когда началась заваруха с Тони Никлинсоном, я ему очень сочувствовала; в его команде были те же люди из правительства, что и в моей, а мне было известно с каким самоотречением они относятся к жизни другого человека. Во время одного радиоэфира на ВВС, в котором я разговаривала об эвтаназии, в студию позвонила женщина, поддерживавшая Тони из-за того, что сама она была не в состоянии покончить с собой, и хотела, чтобы доктора сделали это за нее. Кровь застыла в моих жилах; если она не могла решиться на это, значит, у нее не было необходимости умирать.
Если человек в состоянии сказать «да, я хочу умереть», только тогда ему может быть даровано это право. Если он может контролировать глазами компьютер, пить, или делать что-нибудь еще, значит, он в состоянии высказать свое нежелание жить – никто не может принять это решение за него.
Словом, мне кажется, что нам необходим закон, разрешающий эвтаназию, но все должно быть сделано по уму. Как минимум два врача должны подтвердить диагноз, необходимо поговорить с семьей и убедиться в том, что они предоставляют всю возможную поддержку, а в дальнейшем смогут сами ее получить – ведь умрет тот, кого они любят. Но, в конце концов, решать должен тот, чья жизнь закончится, и никто иной.
Когда пациент страдает от неизлечимого заболевания, закон должен позволять ему воспользоваться правом на эвтаназию, но только если все остальные варианты исчерпаны.
На этот процесс уйдет как минимум год, однако его продолжительность должна зависеть от того, как долго пациент болеет – чем меньше, тем длительнее процесс, ведь понадобится помощь психиатра, поддержка семьи и друзей, а врачи должны будут рассмотреть все возможные способы того, как можно жить и при этом справляться с грядущими проблемами.
В хосписе Марии Кюри персонал действовал просто великолепно. Они не стали бы поддерживать мои попытки отказаться от еды, но и не настаивали на том, что я должна есть. Они заботились обо мне, и относились с уважением к решениям, которые я принимала. Мне не давали лекарств, которые могли повлиять на мое сознание, так что я в любой момент могла передумать. Я очень усложнила работу тех, кто посвятил свою жизнь облегчению существования и смерти пациентов. Я повторюсь, персонал хосписа не должен был (что вполне логично) помочь мне умереть, нет, все, что от них требовалось – заботиться обо мне, пока я принимала это тяжелое решение и при этом давать мне возможность передумать. За что я благодарна больше всего, так это за поддержку, которую они оказали Омару.
До последней минуты Омар хотел, чтобы я передумала. После своего возвращения с Кубы, он был готов тут же принести все, что я пожелаю, но при этом он не понимал через какие страдания я прохожу. Я всегда плакала, когда он приходил в хоспис, а он думал, что это из-за него. Это ужасно – разбивать сердце любимого человека, и я надеюсь, что когда вы поймете, как я любила Омара, вы удостоверитесь в том, что я не могла жить с этим заболеванием.
Я даже хотела занять денег, чтобы обратиться в иностранную клинику, вроде Dignitas, и один замечательный человек даже предложил мне помощь. Но я понимала, что у Омара могли возникнуть проблемы. Он черный. Хотя по логике вещей его не должны обвинить, Омар все равно боится того, что суд посчитает его виновным. Он сказал, что без меня ему будет тяжело пережить расследование.
Мне кажется, что все вполне прозрачно, однако раньше я не сталкивалась с расизмом. В конце концов, я решила, что отказаться от еды и питья будет слишком сложно и, возможно, это был знак того, что мне надо изменить свое решение. Однако не забывайте о той боли, которую я чувствовала постоянно, о том, как тяжело мне было контролировать свое тело, которое (помимо склероза) было вполне здорово и отчаянно хотело жить. Я трижды находилась в забытьи с температурой. Омар и врачи думали, что я умру, но мое тело продолжало жить против моей воли. После этого я окончательно убедилась в том, что законы надо менять. Не думаю, что закончить жизнь должно быть просто, но тем, кто рядом, это не должно приносить боль и трудности. Самой болезни и так достаточно, и решение не должно быть хуже нее.
В Билле об эвтаназии Лорда Фалконера говорится только о людях в терминальной стадии заболевания, которым осталось жить менее шести месяцев. В их число не попадаю я, покойный Тони Никлинсон, сэр Терри Пратчетт и многие другие. Я боюсь, что, не смотря на то, что, будучи богатым, образованным и уверенным человеком, такой закон разработать несложно, он не дарует подходящего решения для людей вроде меня.
Да, Билль надо принять, но он недостаточно хорош. Те, кому необходимо лучшее решение, будут умирать в муках. У нас есть великолепная возможность создать закон, который будет прекрасно соответствовать 21 веку, а за следующие 10 лет будет пересмотрен. Билль не помог мне. Надеюсь, что другие преуспеют там, где меня постигла неудача, и скоро в Британии появится правильный закон об эвтаназии. Тогда никому не придется так тяжело трудиться ради того, чтобы выбирать, как закончить жизнь.
Оригинал: http://www.independent.co.uk/news/people/debbie-purdy-righttodie-campaig…
В марте 1995 у меня был диагностирован рассеянный склероз. Тогда это было похоже на смертный приговор, но мне повезло, ведь вокруг была любящая семья, друзья и даже государство (я имею в виду моральную поддержку, деньги и медицинское обслуживание).
В 2009 Палатой лордов мне была дарована возможность окончить свою жизнь с чьей-либо помощью, поскольку моё существование было невыносимо. Как бы странно это ни звучало, возможность закончить жизнь оказалась для меня возможностью жить, наслаждаться жизнью пока я могу. Через несколько лет после этого исторического момента моя жизнь была воистину прекрасна; я проводила время с мужем, ужинала с друзьями, путешествовала по Британии и другим странам (ну, до Белфаста я долетела на самолете), и все это не произошло бы без Палаты Лордов и Кейра Стармера (тогда он возглавлял прокуратуру), разрешивших мне прибегнуть к помощи другого человека когда, и если, мне это понадобится. Если бы не это, я бы сама убила себя в 2009, поскольку я не могла попросить о помощи моего мужа, Омара, ведь он бы попал в тюрьму.
Все было неплохо, но мое право не было узаконено; такое может делать только Палата Общин. Но, судя по всему, те, кто был выбран, чтобы представлять народ, скорее рискнули бы нашими жизнями, а не своими должностями, ведь они множество раз отказывались рассмотреть мое прошение, благодаря которому многие бы окончили свою жизнь гораздо менее неприятно. Не стоит давать юристам власть устанавливать правила, по которым мы живем.
В 2012 году я больше не могла самостоятельно забираться в инвалидную коляску и вылезать из кровати, даже при помощи лебедки. В социальных службах решили, что хватит мне тратить их деньги на «приобщение к социальной жизни», то есть на физиотерапевта, благодаря которому я могла передвигаться. Из моей жизни улетучилась вся независимость, и эта самая жизнь стала просто невыносимой.
Руки стали меня серьезно беспокоить, ходить я нормально не могла, так что не спала в кровати; я не хотела просить о помощи, если мне в три часа ночи приспичит в туалет, или же встать тогда, когда все спят. Хотя семья и соседи были великолепны, я все равно ценила свою независимость, а просить о помощи тех, кто всегда рядом, не так уж сложно. Но когда ты просишь кого-то пройти ради тебя сложный путь – это другое дело. Какое-то время мой муж был не в состоянии жить со мной, из-за чего я несколько недель спала в инвалидной коляске. В результате у меня появились огромные пролежни. Если бы я могла открыть упаковку таблеток, или если бы у меня было достаточно денег, чтобы отправиться в Швейцарию или Бельгию, где эвтаназия легальна, я бы уже была мертва.
Я люблю мужа, люблю друзей и не хотела умирать, но минусов в моей жизни стало больше плюсов.
Мой семейный врач оказывал просто поразительную поддержку. Она предпринимала все возможное, чтобы сделать мое состояние приемлемым, а когда эта задумка провалилась, она связалась с прекрасным доктором из близлежащего хосписа, чтобы узнать, могут ли мне там помочь с «другими жизненными опциями». Мой врач не разделяла моего мнения об эвтаназии, но она всегда была готова любым способом помочь мне; большего, как мне кажется, и не нужно от врача.
Доктор из хосписа пришел ко мне домой. Месяцами мы разговаривали о медитации, моей социальной жизни и физиологических нуждах. И мы не нашли ничего, что заставило бы меня жить дальше.
Я постепенно переставала контролировать руки, но, слава Богу, все еще могла говорить. (Хотя, мне кажется, что многие, особенно мой муж, с этим бы не согласились.)
Врач из хосписа привел меня к психиатру, поскольку его беспокоило то, что из-за моего ухудшающегося здоровья и того, что Омар не мог жить со мной по финансовым причинам, у меня началась депрессия. Также он хотел, чтобы я провела несколько дней в хосписе Марии Кюри, где мы пробовали несколько медикаментов, которые должны были улучшить мое состояние.
Об Омаре никто не забыл; медицинские работники, которые пытались понять, как мне жить со своим заболеванием, одновременно с этим старались найти способ, чтобы Омар жил со мной, несмотря на финансовые трудности (что было отнюдь не просто). Если бы в то время я могла принять огромную дозу таблеток, и быть уверенной в результате, или одолжить денег, чтобы отправиться в Швейцарию, я бы это сделала. Я была не в состоянии пользоваться всем тем, что могли предложить нам с Омаром социальные службы и службы здравоохранения.
Все пережитое лишь убедило меня в том, что нужно изменить законодательство и позволить людям прибегать к эвтаназии в случаях, когда жизнь невыносима, но при этом сначала стоит попытаться всеми силами сделать эту жизнь приемлемой.
Бюрократические процедуры, через которые должен пройти человек, чтобы получить доступ к эвтаназии в случае терминальной стадии заболевания, должны отличаться от тех, которые требуются при неизлечимой болезни. Когда человек находится на терминальной стадии заболевания, и ему осталось жить меньше шести месяцев, мы должны убедиться в том, что он не будет страдать в последние дни своей жизни. Но в то же время, если страдания достигнут критической точки, он сможет рассчитывать на эвтаназию и уйдет из жизни с достоинством и на своих условиях.
Если же человек не находится терминальной стадии, а неизлечимо болен (как Тони Никлинсон, Дэн Джеймс или я), мы не должны заставлять их жить еще 20 ужасных лет. Но в то же время мы должны быть уверены в том, что они в состоянии рассматривать все альтернативы, которые может предложить им общество, чтобы сделать их жизнь менее нестерпимой. Если, в конце концов, испробовав все способы, человек все еще не считает, что ему стоит жить, то у него должно быть право на эвтаназию.
Когда началась заваруха с Тони Никлинсоном, я ему очень сочувствовала; в его команде были те же люди из правительства, что и в моей, а мне было известно с каким самоотречением они относятся к жизни другого человека. Во время одного радиоэфира на ВВС, в котором я разговаривала об эвтаназии, в студию позвонила женщина, поддерживавшая Тони из-за того, что сама она была не в состоянии покончить с собой, и хотела, чтобы доктора сделали это за нее. Кровь застыла в моих жилах; если она не могла решиться на это, значит, у нее не было необходимости умирать.
Если человек в состоянии сказать «да, я хочу умереть», только тогда ему может быть даровано это право. Если он может контролировать глазами компьютер, пить, или делать что-нибудь еще, значит, он в состоянии высказать свое нежелание жить – никто не может принять это решение за него.
Словом, мне кажется, что нам необходим закон, разрешающий эвтаназию, но все должно быть сделано по уму. Как минимум два врача должны подтвердить диагноз, необходимо поговорить с семьей и убедиться в том, что они предоставляют всю возможную поддержку, а в дальнейшем смогут сами ее получить – ведь умрет тот, кого они любят. Но, в конце концов, решать должен тот, чья жизнь закончится, и никто иной.
Когда пациент страдает от неизлечимого заболевания, закон должен позволять ему воспользоваться правом на эвтаназию, но только если все остальные варианты исчерпаны.
На этот процесс уйдет как минимум год, однако его продолжительность должна зависеть от того, как долго пациент болеет – чем меньше, тем длительнее процесс, ведь понадобится помощь психиатра, поддержка семьи и друзей, а врачи должны будут рассмотреть все возможные способы того, как можно жить и при этом справляться с грядущими проблемами.
В хосписе Марии Кюри персонал действовал просто великолепно. Они не стали бы поддерживать мои попытки отказаться от еды, но и не настаивали на том, что я должна есть. Они заботились обо мне, и относились с уважением к решениям, которые я принимала. Мне не давали лекарств, которые могли повлиять на мое сознание, так что я в любой момент могла передумать. Я очень усложнила работу тех, кто посвятил свою жизнь облегчению существования и смерти пациентов. Я повторюсь, персонал хосписа не должен был (что вполне логично) помочь мне умереть, нет, все, что от них требовалось – заботиться обо мне, пока я принимала это тяжелое решение и при этом давать мне возможность передумать. За что я благодарна больше всего, так это за поддержку, которую они оказали Омару.
До последней минуты Омар хотел, чтобы я передумала. После своего возвращения с Кубы, он был готов тут же принести все, что я пожелаю, но при этом он не понимал через какие страдания я прохожу. Я всегда плакала, когда он приходил в хоспис, а он думал, что это из-за него. Это ужасно – разбивать сердце любимого человека, и я надеюсь, что когда вы поймете, как я любила Омара, вы удостоверитесь в том, что я не могла жить с этим заболеванием.
Я даже хотела занять денег, чтобы обратиться в иностранную клинику, вроде Dignitas, и один замечательный человек даже предложил мне помощь. Но я понимала, что у Омара могли возникнуть проблемы. Он черный. Хотя по логике вещей его не должны обвинить, Омар все равно боится того, что суд посчитает его виновным. Он сказал, что без меня ему будет тяжело пережить расследование.
Мне кажется, что все вполне прозрачно, однако раньше я не сталкивалась с расизмом. В конце концов, я решила, что отказаться от еды и питья будет слишком сложно и, возможно, это был знак того, что мне надо изменить свое решение. Однако не забывайте о той боли, которую я чувствовала постоянно, о том, как тяжело мне было контролировать свое тело, которое (помимо склероза) было вполне здорово и отчаянно хотело жить. Я трижды находилась в забытьи с температурой. Омар и врачи думали, что я умру, но мое тело продолжало жить против моей воли. После этого я окончательно убедилась в том, что законы надо менять. Не думаю, что закончить жизнь должно быть просто, но тем, кто рядом, это не должно приносить боль и трудности. Самой болезни и так достаточно, и решение не должно быть хуже нее.
В Билле об эвтаназии Лорда Фалконера говорится только о людях в терминальной стадии заболевания, которым осталось жить менее шести месяцев. В их число не попадаю я, покойный Тони Никлинсон, сэр Терри Пратчетт и многие другие. Я боюсь, что, не смотря на то, что, будучи богатым, образованным и уверенным человеком, такой закон разработать несложно, он не дарует подходящего решения для людей вроде меня.
Да, Билль надо принять, но он недостаточно хорош. Те, кому необходимо лучшее решение, будут умирать в муках. У нас есть великолепная возможность создать закон, который будет прекрасно соответствовать 21 веку, а за следующие 10 лет будет пересмотрен. Билль не помог мне. Надеюсь, что другие преуспеют там, где меня постигла неудача, и скоро в Британии появится правильный закон об эвтаназии. Тогда никому не придется так тяжело трудиться ради того, чтобы выбирать, как закончить жизнь.
Оригинал: http://www.independent.co.uk/news/people/debbie-purdy-righttodie-campaig…